Андрей Ранчин. «Служить бы рад, прислуживаться тошно»: дипломатическая деятельность Александра Грибоедова и осмысление государственной службы в комедии «Горе от ума»

Рекомендуемая ссылка на статью:

Александр Грибоедов – единственный русский писатель, чья служебная деятельность оставила в истории России след не меньший, чем литературное творчество. Его дипломатической службе и заслугам на этом поприще посвящено несколько монографий  [Шостакович, 1960]; [Попова, 1964], а также бóльшая часть книги [Ениколопов, 1954]). В марте 1816 года Грибоедов вышел в отставку из военной службы. Гражданская служба автора «Горя от ума» началась в июне следующего, 1817 года, когда он поступил в Коллегию иностранных дел (одно из подразделений Министерства иностранных дел) в чине губернского секретаря [Пиксанов, 2000. C. 13,15]. С февраля 1819 по февраль 1822 года он служил секретарем русской дипломатической миссии в Персии, необычайно деятельно, пренебрегая тяготами и опасностями, вызволял русских пленных, находившихся в этой стране со времен русско-персидской войны 1804–1813 годов (война началась после отклонения Россией ультиматума, в котором Персия потребовала вывода российских войск из недавно присоединенного Закавказья).

В 1822 – начале 1826 года Грибоедов состоял чиновником по дипломатической части при А.П. Ермолове – главнокомандующем Отдельным Кавказским корпусом, управляющем по гражданской части в Грузии, Кавказской и Астраханской губерниях; Ермолов был также наделен полномочиями Чрезвычайного посла в Персии. Служба при Ермолове прервалась 22 января 1826 года: Грибоедов был арестован в крепости Грозной (ныне город Грозный в Чеченской республике) по подозрению в причастности к декабристскому заговору и препровожден в Главный штаб в Петербурге, где находился до начала июня. 2 июня он был освобожден с оправдательным решением как не принадлежавший к тайному обществу: «По высочайшему его императорского величества повелению Комиссия для изыскания о злоумышленном Обществе сим свидетельствует, что коллежский асессор Александр Сергеев сын Грибоедов, как по исследованию найдено, членом того Общества не был и в злонамеренной цели оного участия не принимал» [Щеголев, 1905. C. 45].

Во второй половине 1826 года Грибоедов, произведенный по выслуге лет в очередной чин – в надворные советники, вернулся к прежнему месту службы. В марте 1827 года на Кавказе Ермолова сменил И.Ф. Паскевич, свойственник писателя (Паскевич был женат на его двоюродной сестре), и Грибоедов продолжил службу под его началом: курировал  дипломатические сношения с Турцией и Персией, учредил газету «Тифлисские ведомости», открыл Тифлисское благородное училище. (Тифлис – старое название грузинского города Тбилиси.) С 1826 года в Закавказье шла новая война с Персией, попытавшейся силой вернуть восточно-закавказские земли. Грибоедов лично участвовал в боевых действиях, выказав отменную смелость, и даже принимал тактические решения. Современники именно ему, а не командующему И.Ф. Паскевичу приписывали успехи русской армии в Закавказье [Смирнов, 1980. С. 211–212]. Грибоедов вел переговоры об условиях мирного договора с наследником престола Аббас-мирзой, за что был произведен в чин коллежского советника [Пиксанов, 2000. С. 105]. Он  разработал предварительный проект мирного договора, а затем участвовал в составлении Туркманчайского трактата – мирного договора с Персией, подписанного 10 февраля 1828 года. Дипломат-литератор лично составил ряд статей, а затем отредактировал итоговый текст. По Туркманчайскому договору к России отходили земли Восточной Армении — Эриванское и Нахичеванское ханства и Персия обязалась не препятствовать переселению армян на российскую территорию. На Персию налагалась огромная контрибуция в 20 млн руб. серебром. Российское правительство признало Аббас-мирзу, подписавшего договор с Россией и бывшего добрым знакомым Грибоедова, наследником персидского престола. Кроме мирного договора был подписан торговый трактат, по нему русские купцы обрели право свободной торговли на всей территории Персии. Договор усилил позиции России в Закавказье и влияние на Среднем Востоке. Были подтверждены свобода плавания в Каспийском море для российских торговых судов и исключительное право России иметь на Каспии военный флот.  Российские подданные на территории Персии в тяжбах с подданными других держав (кроме персиян) подлежали отныне юрисдикции российских дипломатических представителей, а судебные дела между российскими и персидскими подданными должны были теперь рассматриваться персидскими властями только  в присутствии представителей российской миссии или консульства.

Туркманчайский трактат был огромным дипломатическим успехом России, его заключение торжественно праздновалось в Петербурге: «14 сего месяца (14 марта 1828 года. — А.Р.) прибыл сюда коллежский советник Грибоедов с мирным трактатом, заключенным с Персией 10/22 февраля в Туркманчае. Немедленно за сим 201 пушечный выстрел в крепости возвестил столице о сем благополучном событии — плоде достославных воинских подвигов и дипломатических переговоров, равно обильных блестящими последствиями…», — писали в официальном отчете 16 марта 1828 года «Санкт-петербургские ведомости» (цит. по кн.: [Пиксанов, 2000. С. 109]). Приятель Грибоедова и друг А.С. Пушкина князь П.А. Вяземский сообщал жене: «Гром пушек возвестил нам приезд Грибоедова, вестника мира с Персиею <…> Приезд его был давно обещан и очень ожидаем, так что государь собирался даже послать к нему навстречу, чтобы проведать, что случилось с курьером» [Пиксанов, 2000. С. 109].

Грибоедов, один из творцов Туркманчайского мира, был принят императором Николаем I, который поздравил его с чином статского советника (гражданским чином, в Табели о рангах почти равным генеральскому воинскому званию) и наградил орденом Анны 2-й степени с алмазами и 4 000 червонцев. А за участие в Персидской войне он получил медаль, которой особенно гордился [Пиксанов, 2000. С. 110]. Спустя месяц, 15 апреля 1828 года, Грибоедов получил назначение полномочным министром в Персию. Ранг министра был лишь немногим ниже ранга Чрезвычайного и Полномочного посла, обыкновенно на такую должность назначали государственных служащих с чином выше, чем у Грибоедова. В июле 1828 года он приезжает в Тифлис. Здесь он вместе с тифлисским чиновником коллежским советником П.Д. Завилейским  составил «Записку об учреждении Российской Закавказской компании (опубликована: [Ениколопов, 1954. С. 102–109], о проекте см.: [Ениколопов, 1954. С. 55–65]  – «план учреждения компании для заведения и усовершенствования в изобильных провинциях, по сю сторону Кавказа лежащих: виноделия, шелководства, хлопчатой бумаги, колониальных, красильных, аптекарских и других произведений» [Ениколопов, 1954. С. 102]. Грибоедова весьма занимали торговля и экономическое состояние российского Закавказья, проблемы развития новоприсоединенных территорий. «Являясь сторонником транзитной торговли и внедрения ее на Кавказе, Грибоедов немало сделал для превращения Тбилиси в центр торговли между Европой и Азией», — замечает исследователь его экономических проектов И.К. Ениколопов [Ениколопов, 1954. С. 54]. Проект свидетельствовал о широте интересов и оригинальном уме Грибоедова. А еще раньше, в 1827 году, он продемонстрировал и талант администратора, и навыки тонкого политика — составил «Положения об управлении  Азербайджаном» и искусно вел переговоры с местными закавказскими ханами.

22 августа в Тифлисе Грибоедов женился на юной Нине Чавчавадзе, две недели спустя во главе российского посольства выехал в персидский город Тавриз. Через два месяца посольство перебралось в персидскую столицу Тегеран.

Дипломатическая миссия российского полномочного министра была очень трудной. Грибоедов должен был получить огромную и почти непосильную для разоренной Персии контрибуцию – в ее счет пошли даже драгоценности шахской сокровищницы. Российские войска, которыми командовал Паскевич, не спешили освободить занятую ими Хойскую область, хотя их вывод был оговорен с персами. Грибоедов признавался П.Н. Ахвердовой в ноябре 1828 года, впрочем, не без напускной скромности: «<…> Все мое время занято проклятой контрибуцией, которую я все никак не могу полностью вытянуть от персов. Тут еще море бездонное всяких хлопот. Кажется мне, что не очень я гожусь для моего поста, здесь нужно больше уменья, больше хладнокровия. Дела приводят меня в дурное расположение духа, я делаюсь угрюм, иногда охота берет покончить со всем, и тогда становлюсь уж вовсе глуп. Нет, ничего я не стою для службы, и назначение мое вышло неудачно. Я не уверен, что сумею выпутаться из всех дел, которые мне поручены, многие другие исполнители бы их в сто тысяч раз лучше. Одна моя надежда на бога, которому служу я еще хуже, чем государю, но которого помощь действительная со мной всегда была» [Грибоедов, 1988. С. 630]. Тем не менее, он вел себя настоятельно и жестко, осознавая, что представляет собой Россию: «Взимаю контрибуцию, довольно успешно. Друзей не имею никого и не хочу, должны прежде всего бояться России и исполнять то, что велит государь Николай Павлович, и я уверяю вас, что в этом поступаю лучше, чем те, которые затеяли бы действовать мягко и втираться в персидскую будущую дружбу. Всем я грозен кажусь, и меня прозвали сахтир, coeur dur («жестокое сердце» по-французски – А.Р.)», сообщал он В.С. Миклашевич 3 декабря 1828 года [Грибоедов, 1988. С.  650].

При шахском дворе росло негодование «Лица различных партий и различных вероисповеданий, коих я расспрашивал, все единогласно сходились на одном весьма важном обстоятельстве, именно, что мой несчастный друг, покойный Грибоедов, в отношении к шаху принял надменный тон, доходивший до безрассудства. Фетх-Али-шах, после каждой аудиенции, которую он ему давал, уходил столь раздраженным, что весьма легко было предвидеть какое-либо несчастье. Часто при своих придворных случалось ему вскрикивать: “Кто меня избавит от этой собаки христианина?”» — так передает настроения персиян И.О. Симонич, полномочный министр в Персии после Грибоедова [Симонич, 1929. С. 206]. С этой оценкой действий Грибоедова солидарен В.Н. Григорьев, чиновник, служивший в Закавказском крае и лично знавший автора «Горя от ума»: «Люди, знающие хорошо нравы и обычаи Востока, упрекали Грибоедова, и не без основания, что он при всем уме своем, действовал в Тегеране так, как мог бы действовать только на Западе, между людьми образованными: нисколько не уклончиво, а смело до дерзости, без внимания к персидским обычаям и щекотливому фанатизму мусульман» [Григорьев, 1929. С. 199]. Тем не менее, «во время пребывания в Тегеране Грибоедов сумел добиться положительного решения основных задач, стоявших перед посольством» [Шостакович, 1960. С. 216] – прежде всего, возвращения русских пленных.

Однако полномочный посол стремился лишь исполнить инструкции, считая, что достижение цели невозможно без напористости и силы и что уступки лишь нанесут урон чести России. Впрочем, вероятно, им двигал и азарт, стремление выполнить почти невыполнимое, сделать то, что невозможно для других. След такого настроения в письмах П.Н. Ахвердовой и В.С. Миклашевич очевиден.

Очень решительно Грибоедов добивался и возвращения России бежавших в Персию дезертиров, некоторые из которых заняли весьма значительные военные должности в Персии. Хлопоты и беспокойство доставляли дела армян-христиан, переселявшихся в Россию, которым должен был покровительствовать российский полномочный министр. «К нам перешло до 8 тысяч армянских семейств, и я теперь за оставшееся их имущество не имею ни днем, ни ночью покоя, однако охраняю их достояние и даже доходы; все кое-как делается по моему слову», — замечал российский посланник [Грибоедов, 1988. C. 650]. Грибоедов подчинялся Министерству иностранных дел, но Паскевич также докучал его своими требованиями, не всегда обдуманными, – нужно было проводить министерские предписания, по возможности не раздражая начальника Кавказской армии. По словам посвященного и объективного — не испытывавшего личных симпатий к полномочному министру — современника, «Грибоедов в Персии был совершенно на своем месте <…> он заменял нам там единым своим лицом двадцатитысячную армию, и <…> не найдется, может быть, в России человека, столь способного к занятию его места» [Муравьев-Карский, 1929. С. 95].

Давнюю ненависть к Грибоедову питал зять шаха и первый министр Алаяр-хан, возросшее влияние России беспокоило англичан. Катастрофа разразилась после того, как в российское посольство обратились с просьбой помочь вернуться на родину сначала две женщины из гарема Алаяр-хана, по одним сведениям – армянки, по другим – грузинки, а затем и шахский евнух-армянин, некогда плененный персами. «Отказать в убежище бедным русским подданным на чужбине, искавшим нашей защиты, было бы крайне неполитично, не говоря уже о беззаконности и бесчеловечии такого поступка, следовательно это было и невозможно для русского представителя в Персии; выдать же их обратно персиянам, когда они поступили уже под наше покровительство, значило обречь их на верную смерть и в то же время покрыть себя вечным позором», — так оценивал эту чреватую трагедией ситуацию барон К.К. Боде, первый секретарь нового российского посольства, прибывшего в Тегеран после истребления грибоедовской миссии [Боде, 1929. С. 215].

30 января 1829 года разъяренная толпа, привлеченная слухами о насилии над беглянками из гарема, ворвалась в российское посольство. Власти бездействовали. Почти все сотрудники во главе с министром были жестоко убиты после отчаянного и героического сопротивления.

В общественном сознании советского и постсоветского времени получило довольно широкое распространение представление о Грибоедове как о ренегате – бывшем декабристе, который предпочел карьеру, чины и славу верности друзьям, задохнувшимся в петле или чахнущим в «мрачных пропастях земли». Наиболее отчетливо и сильно такое представление было выражено в романе «Смерть Вазир-Мухтара» (1927) блестящего литературоведа и замечательного писателя Юрия Тынянова, причем автор скрытым образом соотносил начало «мрачной» николаевской эпохи со своим временем, когда революционный романтизм и свободомыслие всё сильнее поддавались, оседали под бременем крепчающего деспотизма. «Благо было тем, кто псами лег в двадцатые годы, молодыми и гордыми псами, со звонкими рыжими баками!

Как страшна была жизнь превращаемых, жизнь тех из двадцатых годов, у которых перемещалась кровь!

Они чувствовали на себе опыты, направляемые чужой рукой, пальцы которой не дрогнут» [Тынянов, 1985. С. 9]. Делающий чиновную карьеру Грибоедов увиден в Тифлисе взглядом разжалованного декабриста «А кто с террасы на нас смотрел? В позлащенном мундире? <…> Там наш учитель стоял. Идол наш. Наш Самсон-богатырь. Я до сей поры один листочек из комедии его храню. Уцелел. А теперь я сей листок порву и на цигарки раскурю. Грибоедов Александр Сергеевич на нас с террасы взирал.

Когда в душе твоей сам бог возбудит жар

К искусствам творческим, высоким и прекрасным.

Они тотчас: разбой, пожар.

И прослывешь у них мечтателем! Опасным!

Мундир! Один мундир!

Он проговорил стихи шепотом, с жаром и отвращением. И вдруг лег на шинель и добавил почти спокойно:

— А впрочем, он дойдет до степеней известных –

Ведь нынче любят бессловесных» [Тынянов, 1985. С. 202–203].

Взгляд этот, правда, не совпадает с авторским. Но в нем для Тынянова есть своя страшная доля правды.

Однако исторической правды в этом взгляде, видимо, нет. Следствие пришло к выводу, что «коллежский асессор Грибоедов не принадлежал к Обществу и о существовании оного не знал. Показание о нем сделано князем Евгением Оболенским 1-м со слов Рылеева; Рылеев же ответил, что имел намерение принять Грибоедова; но не видя его наклонным ко вступлению в Общество, оставил свое намерение. Все прочие его членом не почитают» (цит. по кн.: [Нечкина, 1977. С. 511–512]). Так же на Рылеева ссылался и князь С.П. Трубецкой, однако сам Рылеев не подтвердил это свидетельство. В пользу версии о принадлежности автора «Горя от ума» к тайному обществу вроде бы говорит свидетельство его близкого друга А.А. Жандра, что степень участия» Грибоедова в делах тайного общества была «полная» [Смирнов, 1980. С. 243]. В советское время версия о принадлежности писателя и дипломата к декабристам стала господствующей благодаря исследованию М.В. Нечкиной (см.: [Нечкина, 1977]; ср.: [Нечкина, 1982]; без новых доказательств эта версия была недавно повторена Е.Н. Цимбаевой [Цимбаева, 2003. С. 366–413]. Но против этого утверждения свидетельствует целый ряд фактов. «Биографическая традиция сохранила фразу Грибоедова, которую он, говорят, часто повторял, смеясь: “Сто человек прапорщиков хотят изменить весь государственный быт в России”, — и другую, дружески резкую фразу по адресу декабристов и их иллюзий: “Я говорил им, что они дураки”» [Пиксанов, 2002. С. 270]. Фраза о ста прапорщиках, возможно, недостоверна (см.: [Фомичев, 1977. С. 19—21]). По мнению же М.В. Нечкиной, «можно предположить, что этот афоризм — осколок киевского свидания» Грибоедова с декабристами: Грибоедов будто бы оказался противником военно-революционного белоцерковского плана» [Нечкина, 1977. С. 533]. (Подразумевается план покушения на Александра I на смотре в Белой Церкви летом–осенью 1825 года.) Но не существует никаких оснований для утверждения, что Грибоедов вообще знал об этом плане.

Как нет и никаких бесспорных свидетельств, что Грибоедов одобрял идею военного переворота в принципе. Политические идеи «Горя от ума» весьма умеренны: это либерализм, скептицизм и национализм [Пиксанов, 2002. С. 262–297], а образы Репетилова и его приятелей, «шумящих» в своем «секретнейшем союзе», – резкий выпад против «клубного либерализма» декабристов [Пиксанов, 2002. С. 282]. По свидетельству Е.П. Соковниной, знавшей автора комедии, он предостерег своего друга С.Н. Бегичева от знакомства с А.А. Бестужевым  (который был одним из наиболее решительных участников 14 декабря), «зная замыслы декабристов, которым, впрочем, Александр Сергеевич не придавал значения, что и выразил в ответе Чацкого Репетилову: “Шумите вы — и только!”» [Соковнина, 1929. С. 19]. Ссылками на образ Репетилова, как на сатиру в адрес заговорщиков, Грибоедов парировал подозрения следователей [Завалишин, 1929. С. 69–70]. По мнению М.В. Нечкиной, «образ Репетилова в “Горе от ума” отражал именно декабристскую идею борьбы с опошлением замыслов тайного общества. Образ этот возник у Грибоедова в 1823 году и отвечал особо обострившейся в тот момент в тайном обществе борьбе против репетиловщины» [Нечкина, 1982. С. 36]. Однако эта «репетиловщина» и борьба с ней декабристов не более чем идеологический исследовательский конструкт: ведь Чацкий, положительно противопоставленный Репетилову и компании, в «Горе от ума» напрочь лишен черт радикала и борца с тиранической властью. Доказать, что образы Репетилова и его приятелей-пустословов метят не в декабристов, а в неких псевдолибералов [Нечкина 1977. С. 420–437], исследовательнице, на мой взгляд, не удалось. Абсурдным выглядит аргумент Ю.П. Фесенко: «<…> Если бы имелись документы, однозначно утверждающие отсутствие связи Грибоедова с декабристами, то они сохранились бы наверняка. Их, как известно, нет» [Фесенко, 1989. С. 106–107]. Какие могут быть документальные свидетельства непричастности к заговору? Подход Фесенко полностью противоречит и идее презумпции невиновности, и кардинальным принципам исторического анализа.

Между тем против версии о декабризме Грибоедова свидетельствуют и его письма. 15 февраля 1826 года, находясь под арестом и ожидая допроса, он обратился к Николаю I с письмом — весьма резким с точки зрения принятого этикета: «По неосновательному подозрению, силою величайшей несправедливости, я был вырван от друзей, от начальника, мною любимого, из крепости Грозной на Сундже, чрез три тысячи верст в самую суровую стужу притащен сюда на перекладных, здесь посажен под крепкий караул <…> Между тем дни проходят, а я заперт. Государь! Я не знаю за собою никакой вины. <…> Благоволите даровать мне свободу, которой лишиться я моим поведением никогда не заслуживал, или послать меня пред Тайный Комитет (орган, проводивший следствие. — А.Р.) лицом к лицу с моими обвинителями, чтобы я мог обличить их во лжи и клевете» [Грибоедов, 1988. C. 526—527]. Для виновного подследственного, в случае выявления его причастности к тайному обществу, такое письмо было бы самоубийственным.

Второй пример – черновое письмо любимому родственнику и действительному участнику заговора, осужденному на каторгу, — князю А.И. Одоевскому: «Осмелюсь ли предложить утешение в нынешней судьбе твоей! Но есть оно для людей с умом и чувством. И в страдании заслуженном можно сделаться страдальцем почтенным. Есть внутренняя жизнь нравственная и высокая, независимая от внешней. Утвердиться размышлением в правилах неизменных и сделаться в узах и в заточении лучшим, нежели на самой свободе. Вот подвиг, который тебе предстоит. Но кому я это говорю? Я оставил тебя прежде твоей экзальтации в 1825 году. Она была мгновенна, и ты, верно, теперь тот же мой кроткий, умный и прекрасный Александр <…> Кто тебя завлек в эту гибель!! Ты был хотя моложе, но основательнее прочих. Не тебе бы к ним примешаться, а им у тебя ума и доброты сердца позаимствовать!» [Грибоедов, 1988. С. 570–571]. Никакие соображения относительно возможной перлюстрации этого письма не объясняют ни его тона, ни его содержания – явно противоречащего предположению о приверженности автора к тайному обществу. Никакого расчета писать то, что не соответствовало истине, здесь у Грибоедова быть не могло: ему демонстрация лояльности по отношению к власти не требовалась, положение адресата – не облегчала.

Есть все резоны согласиться с утверждением: «Реалистически мыслящий Грибоедов не принял декабристской тактики и членом декабристских организаций, по-видимому, не стал. Не веря в успех тайного заговора, не принимая революционно-насильственного переворота – и в этом расходясь с декабристами, Грибоедов, однако, был близок к их общественным идеалам» [Гришунин, Маркович, при участии Л.С. Мелиховой, 1992. С. 23].

Назначение полномочным министром в Персии в 1828 году Грибоедов принял не без колебаний – воспоминания современников, а отчасти и его письма, свидетельствуют, что он не ожидал от возвращения в Тегеран ничего хорошего и чувствовал опасность со стороны Алаяр-хана. Согласие было вызвано рядом обстоятельств: это и ощущение себя обязанным императору за награды, и необходимость получить приличное жалование, и – в дальнейшем – высокий чин, чтобы обеспечить безбедную жизнь будущим жене и детям [Цимбаева, 2003. С. 464]. В.Ф. Булгарину он писал с горькой иронией 24 июля 1828 года: «Потружусь за царя, чтобы было чем детей кормить» [Грибоедов, 1988. С. 602]. В этих строках выразилось, конечно, не верноподданническое чувство, как решил Н.К. Пиксанов [Пиксанов, 2002. С. 287], – хотя Грибоедов был, по-видимому, убежденным монархистом, – а усталость от службы и чувство одиночества человека еще не женатого и бездетного, иронически подменяющего высокие цели своей службы прагматическим «прокормить».

Но едва ли не главными были «жажда реальной деятельности», «служба “делу, а не лицам” и попытки прогрессивных преобразований в пределах возможного» [Гришунин, Маркович, при участии Л.С. Мелиховой, 1992. С. 23].

Грибоедов остро и болезненно ощущал служебную зависимость и несвободу. В стихотворении «Прости, отечество!», написанном в преддверии второго отъезда в Персию, он сетовал:

Не наслажденье жизни цель,

Не утешенье наша жизнь,

О! не обманывайся, сердце.

О! призраки, не увлекайте!..

Нас цепь угрюмых должностей

Опутывает неразрывно.

[Грибоедов, 1988. С. 346]

Он явно почитал себя недооцененным, министра К.В. Нессельроде не считал опытным дипломатом (позднее изоляция России в годы Крымской войны оправдает такую оценку), а к своему прямому начальнику директору Азиатского департамента Министерства иностранных дел К.К. Родофиникину относился еще хуже. Грибоедовские официальные письма начальникам находятся порой на грани между соблюдением минимальных правил этикета и их нарушением. Но для этого были причины – все случаи полуприкрытого недовольства были небеспочвенными. Прежде всего, очень плохо выделялись необходимые средства.

Вместе с тем Грибоедов воспринимал свою службу не столько как должностную обязанность, сколько как дело личной чести, в себе же видел особенный талант, побуждавший исполнить высокую миссию – служение интересам Отечества и его подданных. Так, он писал в дневнике в августе 1819 года, когда занимался вызволением русских пленных из Персии: «23 августа. Хлопоты за пленных. Бешенство и печаль. 24 августа. <…> Голову мою положу за несчастных соотечественников» [Грибоедов, 1988. С. 414].

Впрочем, он не терпел и простой  служебной неисполнительности. Как вспоминал Д.И. Завалишин, «он желал познакомиться со мною еще и потому, что слышал, будто я не похож на тех либералов, которых он преследовал своими сарказмами, которые, повторяя только заученные либеральные фразы, порицали других, а сами относились вполне небрежно и к служебным и к общественным своим обязанностям. О мне же Грибоедов слышал, как и сам сказал это мне, рекомендуясь, что по свидетельству и начальников, и сослуживцев, и товарищей, я всегда был строго исполнителен во всех моих обязанностях, делая даже более того, что имели право и могли от меня требовать, несмотря на то, что почти всегда я занимал не одну должность» [Завалишин, 1929. С. 154].

Но и карьера, продвижение по службе никогда не были Грибоедову безразличны. Еще в 1816 году он советует другу С.Н. Бегичеву, задумавшему перевестись из гвардии в армию и покинуть столицу: «Кто любит службу и желает дослужиться до высшей степени, тот должен быть в Петербурге» [Грибоедов, 1988. С. 444]. В 1818 году, ведя переговоры о назначении в Тегеран, он поставил министру иностранных дел графу К.В. Нессельроде условие – получение чина коллежского асессора [Пиксанов, 2000. С. 18] – того самого, которого для Молчалина добился Фамусов. Но получил его автор «Горя от ума» только в начале января 1822 года [Пиксанов, 2000. С. 39]. (Реплика Чацкого: «Чины людьми даются, / А люди могут обмануться» содержит след личной обиды автора [Пиксанов, 2000. С. 82].) А в письме российскому генеральному консулу в Персии А.К. Амбургеру (середина августа 1828 года) Грибоедов настоятельно просит об оказании ему в Персии высоких почестей и сетует на свой незначительный чин: «Кстати, устройте так, мой друг, чтобы всюду меня принимали наиболее приличествующим мне образом. Мой чин невелик, но моему месту соответствует ранг тайного советника, фактически превосходительства (тайный советник – чин III класса, а Грибоедов имел чин V класса, и обращаться к нему предписывалось: «высокородие». — А.Р.). И потому по cю сторону Кавказа везде меня принимали, как мне подобает: полицейские власти, исправники, окружные начальники и на каждую станцию высылался для меня многочисленный кавалерийский эскорт. У меня здесь есть почетный караул <…> так как я здесь всем равен, то мне пишут не иначе как “отношениями”, и нет у меня начальства, кроме императора и вице-канцлера (министра иностранных дел К.В. Нессельроде. — А.Р). Смею надеяться, что в Персии не менее, чем здесь, сделают все, что следует по характеру моих полномочий. Вы знаете, что́ на Востоке внешность делает все» [Грибоедов, 1988. С. 591–592]. Об оказываемых ему в российском Закавказье почестях автор письма пишет не без удовлетворенного честолюбия – так что дело, очевидно, не только в том, чтобы к нему относились почтительно персияне…

Это был не «простой» карьеризм, а желание справедливой награды и оценки.

Казалось бы, государственная служба Грибоедова разительно противоречит жизненному кредо его любимого героя – Чацкого, отвечающего на слова собеседника Павла Афанасьевича Фамусова «сказал бы я во-первых: не блажи / Именьем, брат, не управляй оплошно, / А главное, поди-тка послужи», знаменитым чеканным афоризмом:

Служить бы рад, прислуживаться тошно.

[Грибоедов, 1988. С. 55]

Однако в комедии «Горе от ума» отказу Чацкого от службы противостоит не дипломатическая или иная государственная деятельность, пусть и связанная с неприятными сторонами чинопочитания. Нет, позиции Чацкого противопоставлено  неприкрытое лизоблюдство фамусовского дяди Максима Петровича, опустившегося до унизительной роли шута  и добившегося этим для себя и для сына придворного звания камергера. (Исторически во времена Екатерины II сделать карьеру таким образом было уже невозможно, автор «Горя от ума» сгущает краски и шаржирует реальность). Моральный ригоризм Чацкого восходит к позиции героев-обличителей из французских комедий. Это прежде всего Альцест из «Мизантропа» Ж.-Б. Мольера; у Мольера он человек безукоризненной чести, но и упрямый безумец, лишенный здравого смысла. Однако Ж.-Ж. Руссо оценил Альцеста как положительного героя, несправедливо высмеянного автором, а под пером Фабра д’Эглантина, автора комедии «Филэнт Мольера», Альцест превращен в воплощение добродетели (см. об этом: Штейн, 1946. С. 11–12; Слонимский, 1946. С. 62–63]).

Непримиримость Чацкого к компромиссам, горделивое неприятие всего, что может хоть как-то задеть его честь, для автора «Горя от ума» – не реальная программа для подражания, а недостижимый идеал. «Горе от ума» во многом укоренено в эстетике классицизма. «<…> Классицизм разгораживал искусство и жизнь непреодолимой гранью. Это приводило к тому, что, восхищаясь театральными героями, зритель понимал, что их место — на сцене, и не мог, не рискуя показаться смешным, подражать им в жизни. На сцене господствовал героизм, в жизни — приличие. Законы и того и другого были строги и неукоснительны для художественного или реального пространства. Напомним шутку Г. Гейне, который говорил, что современный Катон, прежде чем зарезаться, понюхал бы, не пахнет ли нож селедкой. Смысл остроты — в смешении несоединимых сфер — героизма и хорошего тона. Когда Сумароков в разгар своего конфликта с московским главнокомандующим П. Салтыковым (в 1770 году) написал патетическое письмо Екатерине II, императрица резко указала ему на “неприличие” перенесения в жизнь норм театрального монолога: “Мне, — писала она драматургу, всегда приятнее будет видеть представление страстей в ваших драмах, нежели читать их в письмах”. А воспитанный в той же традиции великий князь Константин Павлович много лет спустя писал своему наставнику Лагарпу: “Никто в мире более меня не боится и не ненавидит действий эффектных, коих эффект рассчитан вперед, или действий драматических, восторженных”» [Лотман, 1992. С. 271].

Позиция Чацкого не подается автором как безусловная поведенческая модель, как образец для прямого подражания. Плодотворная государственная служба Грибоедова и отказ от службы Чацкого, некогда близкого к министерским кругам, не противоречат другу, а сложным образом друг друга дополняют.

Литература

Боде К.К. Смерть Грибоедова // А.С. Грибоедов в воспоминаниях современников.  М.: Федерация. 1929. С. 211–216.

Грибоедов А.С. Сочинения / Вступ. ст., коммент., состав. и подг. текста С.А. Фомичева. М.: Художественная литература. 1988. 751 c.

Григорьев В.Н. Заметки из моей жизни // А.С. Грибоедов в воспоминаниях современников. М.: Федерация. 1929. С. 195–203.

Гришунин А.Л., Маркович В.М, при участии Л.С. Мелиховой. Грибоедов Александр Сергеевич // Русские писатели: 1800–1917. Биографический словарь. Т. 2. М.: Большая российская энциклопедия; Фианит. 1992. С. 22–28.

Ениколопов И.К. Грибоедов в Грузии / При участии М. Заверина Под ред. [и с предисл.] О. Поповой. Тбилиси: Заря Востока. 1954.

Завалишин Д.И. Воспоминания о Грибоедове // А.С. Грибоедов в воспоминаниях современников. М.: Федерация, 1929. С. 153–174.

Муравьев-Карский Н.Н. Записки // А.С. Грибоедов в воспоминаниях современников. М.: Федерация. 1929. С. 57–103.

Лотман Ю.М. Театр и театральность в строе культуры начала XIX века // Лотман Ю.М. Избранные статьи: В 3 т. Т. 1. Статьи по семиотике и типологии культуры. Таллин: Александра. 1992. С. 269–286.

Нечкина М.В. Грибоедов и декабристы. М.: Художественная литература. 1977. 735 c.

Нечкина М.В. Следственное дело А.С. Грибоедова. М.: Мысль. 1982. 104 c.

Пиксанов Н.К. Летопись жизни и творчества А.С. Грибоедова, 1791–1829 / Отв. ред. А.Л. Гришунин; Примеч. П.С. Краснова. М.: Наследие. 2000.

Пиксанов Н.К. Социология «Горя от ума» // «Век нынешний и век минувший…»: Комедия А.С. Грибоедова «Горе от ума» в русской критике и литературоведении / Сост. В.М. Марковича и М.Я. Билинкиса; Вступ. ст. В.М. Марковича; Коммент. М.Я. Билинкиса. СПб.: Азбука-классика. 2002. С. 262–297.

Попова О.И. Грибоедов – дипломат. М.: Международные отношения. 1964. 220 с.

Симонич И.О. Смерть Грибоедова // А.С. Грибоедов в воспоминаниях современников. М.: Федерация. 1929. С. 204–210.

Слонимский А. «Горе от ума» и комедия эпохи декабристов (1815–1825) // А.С. Грибоедов, 1795–1829: Сборник статей. М.: Гослитмузей. 1946. С. 39–73.

Смирнов Д.А. Рассказы об А.С. Грибоедове, записанные со слов его друзей // А.С. Грибоедов в воспоминаниях современников. М.: Художественная литература. 1980.  С. 206–256.

Соковнина Е.П. Воспоминания о Д.Н. Бегичеве // А.С. Грибоедов в воспоминаниях современников. М.: Федерация. 1929. С. 16—20.

Тынянов Ю. Сочинения: В 2 т. Т. 2. Смерть Вазир-Мухтара. Л.: Художественная литература, Ленинградское отделение. 1985.

Фесенко Ю.П. Тема «Грибоедов и декабристы» в работах последних лет (некоторые итоги) //   А.С. Грибоедов: Материалы к биографии: Сборник научных трудов. Л.: Наука. Ленинградское отделение. 1989. С. 92–108.

Фомичев С.А. Автор «Горя от ума» и читатели комедии // А.С. Грибоедов. Творчество. Биография. Традиции / Отв. ред. С. А. Фомичев. Л.: Наука. 1977. С. 5–27.

Цимбаева Е. Грибоедов. М.: Молодая гвардия. 2003. 545 c.

Шостакович С.В. Дипломатическая деятельность А.С. Грибоедова. М.: Издательство социально-экономической литературы. 1960. 294 c.

Штейн А. Национальное своеобразие «Горя от ума» // А.С. Грибоедов, 1795–1829: Сборник статей. М.: Гослитмузей. 1946. С. 7–38.

Щеголев П.Е. А.С. Грибоедов и декабристы (по архивным материалам). С приложением факсимиле дела о Грибоедове, хранящегося в Государственном архиве. СПб.: Издание А.С. Суворина, 1905.